Сергей Чупринин: «Время критики - бремя критиков»
- В семидесятые годы критику часто упрекали в отставании от прозы и поэзии. Сегодня говорят об обратном. С чем это связано?
Во времена хрущевской оттепели наиболее ярким жанром литературы была поэзия: Твардовский, Смеляков, молодые Вознесенский и Евтушенко. Потом выдвинулась и лидировала проза. Что касается критики, то в эти годы она действительно отставала. По многим причинам, но главная в том, что в обстановке полугласности проза с ее художественной пластичностью, «мифологизмом» могла позволить себе больше, чем критика.
Критика - это переведение художественных образов в понятийный ряд. Я часто сталкивался с этим: когда писал статьи о некоторых - и как раз лучших! - книгах, прозаических или поэтических, то замечал, что если перевести их содержание на язык понятий, то это будет равносильно обвинению автора в антисоветизме - в том, конечно, смысле этого термина, который тогда был принят.
Первые год-два перестройки лидером была экономическая публицистика: Селюнин, Шмелев, Нуйкин, Черниченко. Сейчас, когда читаю статьи на экономические темы, возникает ощущение, что все это мы уже прожили. На первый план могла бы выйти публицистика политическая, но ее практически не существует, она по-прежнему не легализована, и поэтому критика частично берет на себя ее роль. Критика стала гораздо менее эстетической и гораздо более идеологической. Расхождения между тем или иным критиком диктуются не вкусовыми различиями, а различиями в представлении о путях страны - в прошлом и будущем.
- Значит, критика сейчас живет выполнением несвойственных ей функций?
- Да, хотя в этом нет ничего нового. В России, как давно и не мною замечено, всегда было плохо с церковью, судом и школой, так что русской литературе пришлось взять на себя обязанности духовника, судьи и учителя общества, быть за все ответчицей и покрывать привычный российский дефицит. Сегодня она покрывает дефицит политической жизни. И развивает не художественное, а идеологическое сознание.
Вы, вероятно, заметили, что классические «спокойные» жанры критики уступают место полемике. Она замечается в первую очередь. Печать приучает публику к горячей и острой пище, отвечая тайным чаяниям той же публики, которая требует не только хлеба и зрелищ, но зачастую и крови. А ведь говорят, что дегустаторам нельзя есть горячее и острое: это убивает рецепторы. И я боюсь, что эти самые рецепторы, у нас, критиков, уже убиты и мы теряем способность чувствовать тонкие оттенки и важные различия.
- Что же происходит в литературной жизни?
- Это ясно всякому, кто хоть раз заглянул под обложку журналов. «Огонек» пошел войной на «Молодую гвардию», «Наш современник» схлестнулся со «Знаменем». В. Распутин сделал выговор А. Рыбакову и получил соответственный выговор от П. Карпа. Т. Толстая мазнула В. Белова словом «женоненавистничество» и услышала в ответ, что ополчась на «совесть русского народа», сама-то пишет жеманную и салонную, заведомо «нерусскую» прозу. В. Бондаренко обвинил многих известных писателей в русофобии и тайном сталинизме, а встречно был уличен в антисемитизме и опять-таки в сталинизме, таком же тайном. Семь знаменитых писателей «донесли» в «Правду» о подрывной деятельности «Огонька» и «огоньковцев», - двадцать восемь не менее знаменитых писателей с гневом отвергли и эти обвинения, и такую форму решения литературных споров. В. Коротичу припомнили то, что он писал лет десять назад; П. Проскурину то, что подписывал лет двадцать назад; В. Солоухину - то, что он произносил лет тридцать назад…
То, что раньше таилось под спудом, было достоянием кулуарных разговоров и частной переписки, вырвалось на печатные страницы, размножилось в миллионах экземпляров. И верх - над привычными призывами к «консолидации», к «культуре дискуссий» - взяли (не могли не взять) то ли неизжитая за десятилетия логика гражданской войны с ее упрощенными правилами: «Кто не с нами - тот против нас», «Если враг не сдается - его уничтожают», то ли бытовое озлобление, очень хорошо знакомое каждому «хомо советикос», то есть каждому, кто томился и томится в очередях, кто пробивался и пробивается на прием, кто обреченно сражался и сражается за свои ежечасно попираемые достоинство и честь.
- Да, у писателей явно не чувствуется желание преодолеть конфронтацию...
- Я и не думаю, что единение сейчас возможно. Не думаю даже, что оно носило бы конструктивный характер. Призывы к объединению - не более чем самообман или же чистая декламация. Наиболее эффективной способ справиться с какими-то трудностями - это пройти их, прожить. При остром течении болезни (а то, что общество наше больно, бесспорно) бывают кризисы. Делать вид, что этого кризиса нет, все равно, что сбивать температуру, не покушаясь на очаг заболевания.
Мне часто приходится читать письма из почты «Литературной газеты», и среди них немало такого рода: «Дайте же наконец укорот распоясавшимся писателям, пусть у них не будет права на взаимные оскорбления, на публичные поношения!» Идея все та же: подморозить гнилую, болотистую почву. А по-моему, наоборот - надо дать больше тепла и света. Тогда и почва просохнет и проклюнется что-нибудь путное.
- Так вы полностью отрицаете идею консолидации?
- Я не верю в консолидацию, но верю в сотрудничество. Сотрудничество людей, которые способны к диалогу и взаимопониманию. Пример - движение «Мемориал». Оно объединяет и тех, кому дороги идеалы социализма в их досталинском значении, и тех, кому эти идеи чужды.
- Сотрудничество - это сближение позиций в каком-то конкретном вопросе. Но его часто путают с беспринципностью...
- Это и губит многие начинания. Но диалог не обязательно означает отказ от своих убеждений. Оставаясь разными, надо уметь не только говорить, но и слушать друг друга.
- Возможно, для диалога прежде всего нужно избавиться от иллюзий? С одной стороны - от иллюзий славянофильства, идеи Третьего Рима, которая по Бердяеву перешла в идею Третьего Интернационала; с другой стороны - от иллюзий противоположного лагеря, считающего, что у нас нет никакого иного пути, кроме западного.
- Вопрос, кто мы, какова наша страна, наша история - подоплека всех споров. Наиболее опасной идеей, которая всегда повергала в корчу русскую интеллигенцию, мне представляется идея российской исключительности, или - смягченный вариант - своеобразия. На протяжении многих веков мы доказываем: мы не такие, как все люди, есть, мол, человечество и есть русские. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...» - строки замечательные, но в них адресована иллюзия нашей полной непохожести на другие страны и народы.
Сначала это было своеобразие религиозное. Пушкин писал Чаадаеву, что «разделение церквей отделило нас от всего мира». Потом - своеобразие национально-государственное. Еще через шаг - идеологическое. В ЦДЛ как-то выступал историк, который представил эту реальность в виде притчи: по некоей каменистой, трудной дороге идет человечество. Вдруг часть людей отделяется и мчится напролом через болота и чащи. Им кричат: «Куда же вы, братцы? Дорога-то, вот она!» а они отвечают: «Зато мы пройдем другим путем».
Но, может, дорога все-таки одна?
Мне кажется, что прежде чем отвечать на вопрос, какой мы национальности и каких убеждений, мы должны ответить на другой вопрос: так люди мы в первую очередь или сначала русские, коммунисты, православные? И к слиянию с цивилизованным человечеством мы идем или к самоизоляции на манер то ли албанской, то ли иранской? Идеи типа исламского фундаментализма уже сейчас носятся в воздухе, уже вызревают в реальную, пусть пока только интеллектуальную угрозу.
- Сергей Иванович, а может быть, борьба идей, мнений, вплоть до выяснения личных отношений, - вполне естественное состояние культуры? Может быть, нам не хватает привычки к парламентаризму?
- Конечно. Должны же мы быть диалектиками и помнить, что движение так и идет - через борьбу противоположностей. Другого способа нет - ни в литературе, ни в идеологии, ни в политике. Ненормальность нынешней ситуации не в том, что борьба стала более гласной, а в ее гиперагрессивности. Но, видимо, нашему обществу нужно пережить и это. Способ снять напряжение один - дать всем высказаться сполна.
- Мы родились в эпоху Тридцатилетней литературной войны. И очень часто уже по рождению, по кругу своих знакомств, по ориентации близких людей относимся к тому или иному лагерю. Довлеет тенденция: еще не раскрыв книги, по имени на обложке определяем свое отношение к ней.
- Несомненно, в настоящее время предопределенность диктует многое. Период противостояние «Нового мира» и «Октября» в 60-х годах был психологически комфортен для интеллигентного читателя, потому что его выбор был не так уж труден. На одном фланге - талантливые, порядочные и честные писатели, на другом - почти исключительно люди неталантливые, нечестные и непорядочные. Для того, чтобы определить свое место, свое отношение, вполне хватало эстетического вкуса.
А теперь? Теперь ведь не между Софроновым и Твардовским, Пастернаком и Долматовским надо выбирать, а между писателями действительно честными и действительно талантливыми, - а такие есть сейчас на обоих флангах, в каждом, как вы говорите, лагере. И здесь от читателя требуется сознательный выбор, уже не на уровне эстетического предпочтения.
- На уровне политических взглядов?
- Сейчас - именно так. И предопределенность позиции мешает сделать выбор обдуманно.
- Мы говорим о противостоянии двух лагерей. А возможна ли позиция над схваткой!
- Возможна, но это позиция неслышимости. Люди, ушедшие от борьбы, должны безмолвствовать, что с одной стороны, печально, а с другой, неизбежно. Нельзя же на пожаре читать лекцию или декламировать сладкие вирши...
- Есть писатели, которые, кажется: стоят над схваткой: Тарковский, Маканин, Русаков... Разве они безмолвствуют?
- Что касается Маканина, то его гражданская позиция маркирована уже тем, что он является членом редколлегии журнала «Знамя». Позиция Арсения Александровича Тарковского и Геннадия Русакова тоже не вызывает сомнений.
Николай Лесков когда-то пытался встать над схваткой и - оказался между молотом и наковальней: резкая критика со всех сторон. К тому же отречься от той или иной тенденции мешает знаковость. На литераторе и его произведении проставлен некий знак, и часто вся его литературная и общественная судьба проходит под этим знаком и воспринимается в соответствии с ним. Радоваться тут нечему, но это вполне естественно, потому что, во-первых, должны быть расставлены какие-то вешки, а во-вторых, знак обычно наполнен содержанием. Иногда, правда, мнимым.
Моя коллега Алла Латынина как-то заметила, что надо дать возможность обществу «Память» наконец высказаться определенно и публично, чтобы мы имели возможность судить о нем. Этого оказалось достаточно, чтобы теперь на каждом выступлении ей задавали вопрос об отношении к обществу «Память». Само упоминание оказалось знаковым, хотя она вполне отчетливо выразила свою позицию.
Писателя подталкивают в определенную колею в соответствии со знаком, который над ним проставлен. Я убежден, что нечто подобное произошло и с Виктором Астафьевым. Сказавши «а», он был вынужден произносить и другие буквы алфавита. Такое происходит со многими. По этому поводу в одной из своих статей я написал, что люди, готовые утолять духовную жажду из любого колодца, забывают сказку о сестрице Аленушке и братца Иванушке: «Не пей из козьего колодца, козленочком станешь».
Существует мнение: все равно, кто является автором того или иного высказывания, было бы оно верно и работало бы на благую цель. По-моему, это источник многих заблуждений. В литературе, как, вероятно, и в политике, все суждения паспортизированы. Имеет значение не только что сказано, но с кем сказано и зачем сказано.
- Нынешняя ситуация отдаленно напоминает борьбу идей в XIX веке. Но лишь отдаленно: тогда Грановский сочувственно отзывался о Киреевском, Герцен писал о славянофилах: «Мы смотрели в разные стороны, но сердце у нас билось одно». Сегодня даже невозможно представить, что Б. Сарнов так мог сказать о В. Кожинове...
- Говоря о том, что в прошлом веке была культура диалога, попытки сотрудничества, мы забываем несколько вещей. Во-первых, что никакого диалога между Пушкиным и Булгариным быть не могло. Во-вторых: были ведь не только Грановский, с одной стороны, а Киреевский с другой. Были еще Греч, Кукольник...
Что касается спора славянофилов и западников, то диалог оказался возможен еще и потому, что и западники, и славянофилы были принципиально оппозиционными власти течениями. А нынешние литературно-общественные группы, напротив, апеллируют к власти, доказывают, что это они, именно они, лучше понимают ее лозунги, ее политику. Почему? Да потому, что никто не может дать точного определения перестройки... Вот вы, например, знаете, что это такое - национально-государственное возрождение или то, что в шестидесятые годы назвали бы конвергенцией? Каждый вкладывает тот смысл, который ему больше нравится.
- Если раньше разделение на литературные «партии» было условным, то сейчас оно начало организационно оформляться. В декабре прошлого года манифестом в газете «Московский литератор» заявило о себе «Товарищество русских художников». 10 марта этого года состоялась учредительная конференция комитета «Апрель» («Писатели в поддержку перестройки»). Что это - альтернатива Союза писателей?
- Союз писателей уже давно является лишь фасадным прикрытием для несовместимых, враждующих группировок, течений, направлений. Внешняя монолитность его стала монолитностью профсоюза, который одинаков для всех, профсоюза, задача которых - распределение путевок, социальных благ и не более того. Задуманный когда-то как союз единомышленников, он таковым не является, да и вряд ли когда-нибудь являлся. А творческие формирования, о которых вы говорите, рождены инициативой снизу. Это не две альтернативы СП, так как ни наш комитет, ни «Товарищество» не содержат в своих программных документах призывов к роспуску Союза писателей или замене его собой. Это попытка создать на новой почве то, что умеренно именуется литературным направлением, а я бы назвал идеологической и эстетической общностью литераторов, одинаково смотрящих на какие-то проблемы.
О «Товариществе» мне сказать трудно. Ничего, кроме осторожного и взвешенного манифеста, пока я не видел. Ясно только, что эта организация ставит своей целью задачи национально-культурного возрождения и в качестве определяющего критерия выдвигает национальную принадлежность. Проводя грубую аналогию, можно сказать, что это попытка «национального фронта» в литературе. Комитет «Писатели в поддержку перестройки» интернационален по-своему определению. Это в первую очередь социальное движение.
- Сергей Иванович, вы были на учредительной конференции комитета. Какие она приняла решения?
- Литераторы, объединившиеся в комитет «Апрель» (который открыт, кстати, не только для членов СП), полагают, что в нынешней общественной ситуации Союз писателей - слишком громоздкое и забюрократизированное учреждение.
Комитет объединил людей, которые хотели бы не только своим художественным словом, но и общественными действиями способствовать всем тенденциям, явлениям и процессам перестройки. Ближайшие конкретные задачи - участие в экологическом движении, контроль за подготовкой Закона о печати. Мы должны разобраться в том, есть ли у нас все-таки цензура или мы полностью свободны, защищает она действительно только оборонные секреты или берет на себя большее. Комитет надеется добиться того, чтобы любое цензурное решение становилось главным, чтобы люди, которые принимают запретительные решения, несли прямую ответственность перед обществом.
Комитет принял несколько резолюций, связанных с судьбой литераторов, деятелей культуры, находящихся в конфронтации с властью. Одна из них призывает вернуть советское гражданство Солженицыну и другим литераторам, лишенным его в эпоху застоя. Комитет намерен так же бороться за создание неподведомственных журналов и еженедельников, которые стали бы своего рода Гайд-парком в литературе.
- Какие явления в современной литературе вам кажутся наиболее интересными?
- Самое неинтересное, что есть сейчас в литературе, это собственно литература. Общественная мысль эволюционирует гораздо быстрее, чем художественное сознание. В романах, повестях, рассказах прокручиваются вчерашние и позавчерашние баталии. А аудитория их уже «проехала».
Мне случилось писать обзор журнала «Знамя» за прошлый год. Увы, за исключением нескольких неплохих вещей сегодняшний урожай неизобилен. Положение спасают публикации из архивов, мощные инъекции эмигрантской литературы.
- Недавно в «Литературной газете» была опубликована ваша статья «Другая проза». Что вас заставило обратиться к этой теме?
- Когда-то казалось, что главным препятствием на пути развития литературы стоит политическая цензура. Сейчас она ослабла, но оказалось, что есть еще цензура эстетическая, моральная, и она посильнее, потому что сидит в нас самих. Потоки писем, вызванных кинофильмами «Легенда о Нарайаме», «Маленькая Вера», свидетельствуют о том, сколь силен этот внутренний цензор. Все ждали, свободы, а теперь рассуждаем о том, что свобода-то нам нужна, но не вся, что хорошо бы кое-что все-таки вычеркивать из книг, вырезать из фильмов и так далее. По этому поводу мне вспоминается высказывание Бакунина, который говорил, что от свободы нельзя отнять даже кусочка, иначе в этом кусочке сосредоточится вся свобода.
И все же литература «андерграунда», которая прежде всего публиковалась только на Западе или была достоянием кухонных кружков, постепенно выходит из подполья.
- А что же до сих пор не печатается?
- Первое - это произведения, связанные с зонами, по-прежнему закрытыми. В нескольких журналах на полках лежат, например, вещи, повествующие о положении дел в современной армии.
- Ну, а «Сто дней до приказа»?
- «Сто дней до приказа» тоже пробивались довольно трудно, а потом это ведь довольно розовая, щадящая повесть, по сравнению с другими, которые не могут пробиться в печать. Так что закрытые зоны пока существуют.
Второе, что не публикуются, - это либо гиперсложная, действительно элитарная литература, либо вполне простые произведения, но моральные акценты в них проставлены иначе, чем в традиционной литературе. Срабатывает уже не политическая конъюнктура, а затабуированность нашего сознания, общественное ханжество, которое мы подсознательно впитали в себя с детских лет. Оказалось, что цензура взяла на себя заботу не только об этике советского человека, но и этике человека вообще. Посему произведения, в которых пессимистически оценивается человеческая природа, у нас по-прежнему не переваривают.
- А как же Кафка, Джойс, Набоков?
- Это публикуется. Но скорее из-за репутации: слишком известные произведения, слишком крупные имена, чтобы продолжать их не замечать.
- Вы упомянули об элитарной литературе. Как вы к ней относитесь?
- Я сторонник той точки зрения, что пусть будет всего много. Нормально развитой литературе должно присутствовать разное: от того, что относится к массовой культуре, до того, что является достоянием немногих интеллектуалов, «высоколобых».
Элитарная культура всегда была и всегда будет, иногда сюда попадают вещи, которые лишь спустя годы становятся достоянием многих, иногда они так и остаются мало читаемыми. Пример тому - стихи Хлебникова. А вот Мандельштам, Цветаева приходят уже в самую массовую - эстрадную культуру.
Вообще в культуре, как и в жизни, мне кажется наиболее опасной тенденция к подавлению множественности, желание подавать только однообразную пищу. Даже самая замечательная и высококалорийная, она неизбежно вызовет цингу.
