Шаг за обочину
И прошло три дня, и режим рухнул. И демократия победила...
Странные это были дни: весь мир задохнулся от неожиданности ожидаемого; все, что случилось за шесть лет перестройки, все что рождалось за шесть лет десятилетий сопротивления (в книгах, в картинах, в музыке, в лагерях, в редких раздавленных протестах) оказалось под выстрелом. И - одновременно - время надежды: наконец-то. Наконец-то России выпал шанс сделать то, чем всегда были озабочены ее умы и души, - поставить точки над "i".
Надеялись все. Номенклатура, задыхающаяся без кислородной подушки былого насилия, отнятого перестройкой, интеллигенция, в ксероксах знавшая, что надо жить по-другому - "не по лжи"; молодые офицеры, которые мечтали стрелять за свое право силы; пенсионеры, для которых идеология режима стала единственно возможным смыслом жизни; новые карьеристы, в нетерпении своего часа - все, кому надоело быть рабами, подлецами, нищими.
19-го рано утром дикторы объявили, что время настало. Через несколько часов поползли телетайпные сводки информационных агентств: в Белом доме собрался Съезд депутатов России, Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и Силаев объявили гэкачепистов вне закона, люди идут к ним. И еще через несколько часов - пресс-конференция ГКЧП.
Все-таки Чайковский и его "лебеди" казались куда более значимыми. А тут все сразу стало на свои места: "эти" не смогут. Странно, что именно им история предназначила попытку коммунистического реванша. И превратила его в пародию на ленинско-сталинскую "гвардию"...
19-го центром Казани стала площадь Свободы. Газеты заткнуты - кажется, обеспечено молчание до тех пор, пока не станет ясно: кто берет верх в Москве. А здесь на площади несколько студентов встали с фотографией Горбачева и с плакатом "Где наш президент?"
Этот вопрос потом стали задавать в прошедшем времени: "Где был наш президент?" К нему добавился другой: "Что это было?"
Из письма другу:
...Ты помнишь то утро 19-го? Когда все это объявили, когда говорили, говорили, говорили - все вместе об одном. Шум машин за окном казался каким-то особым, словно началось всеобщее движение на одном пути. И грузовик, подбросивший нас до площади Свободы, был только частью этого движения. На площади, встретившись, вдруг впервые поняли ее название. И растерянно смотрели друг на друга - милиция, которая вообще-то должна была нас разгонять, и мы, которые должны были что-то сделать. Срывающийся голос, читающий со смятой телетайпной ленты обращения Ельцина, глаза Горбачева на фотографии, а в них - сжигающая жажда что-то сказать, что-то очень важное, ожидаемое с холодком по хребту. Так бывает - момент, когда все знают, что должно быть произнесено и ждут, а тот, кто должен сказать, - тоже знает, но не может.
А потом стало ясно, что больше самой площади Свободы сделать здесь, в Казани, невозможно, и единственное дело - поезд до Москвы...
Это был путч. Он начался не 19 августа, и не 18-го, когда гэкачеписты блокировали Горбачева в Форосе. Он начался раньше - в феврале 1991 года, когда появился указ о военных патрулях, в январе, когда давили Вильнюс, осенью 1964-го, когда "сняли" Хрущева. Он всегда присутствовал в тех шести годах, которые назывались перестройкой, годах медленного и неровного освобождения. Рано или поздно это должно было произойти.
Правда, сохранялась надежда. Несмотря на пафос журналистских предупреждений и логику политологических обзоров. Надежда на то, что кровавый режим умрет без крови, что романтика 60-х, цивилизации бардов и рока, "толстых журналов", полулегальных ксерокопий и театральных премьер победит под фанфары и фейерверки, ознаменовавшие ее долгожданное торжество. Не получилось. За все надо платить...
Из письма другу:
...Ты помнишь? В Москве - танки на улицах, строй солдат под мелким дождем, подполковник, который хрипло кричал: "Да прекратите вы все фотографироваться на броне! Машину раздавите!" Редакция "Московских новостей": в распахнутых окнах - репродуктор, напротив - стволы БТРов, внизу - люди. Собрались все вместе, в большой комнате, где на газетах, застилавших сдвинутые столы, - бутерброды, огурцы и помидоры макаются в кучкой высыпанную соль. Неожиданно и мгновенно исчезла та стенка, что отделяла снобистскую столичную журналистику от провинциальной, и модная интеллектуальная политология затерялась где-то в ящиках столов под наспех вымытыми огурцами.
А потом - "такси до путча". Такси до путча - вот словосочетание, вот когда наша жизнь и хэмингуэйевский мир оказались слитыми! Ироничный московский таксист провез их пункта А в пункт В: мимо холеных посольств и пустых магазинов прямо к остаткам троллейбуса, раздавленного танком. Туда, где несколько часов назад были убиты трое - первые трое. И только через сутки стало ясно - последние трое. И только - два года спустя: как мы были наивны!
Мы не говорили об этом, но, увидев, это место, первая мысль: "Опоздали!". Другие уже сделали свой взнос в победу свободы, и чести, и совести, которые, как оказалось, все-таки есть у нашей эпохи.
А мы вовсе не опоздали. Нас раздавили немного позже. Когда весь этот "танк" двинулся, мы не смогли устоять рядом. Сами не заметили, как испугались и побежали в разные стороны. И хватались за эти "танки", чтобы нас везли, а не давили. На Садовом кольце их можно было остановить; на том кольце, по которому мы едем все эти годы, давили всех подряд. А сделать шаг за обочину - это еще страшнее...
Отечественная история облюбовала август для своих поворотов. Август 14-го года, которым начался взрыв на несколько лет вперед. Август 44-го (по Богомолову - момент истины). Август 1968-го. И, наконец, этот. Месяц с именем второго римского императора запомнится навсегда.
Как должна бы запомниться судьба третьего римского императора. Либеральному реформатору Тиберию восторженная римская толпа предлагала титул - "отца отечества" и даже сентябрь хотела переименовать в его честь, вслед за июлем в честь Цезаря и августом в честь Октавиана. Тиберий отказался: "если когда-нибудь разочарую вас и вы будете проклинать меня, то вам самим будет стыдно за то, что как когда-то хвалили".
Это произошло и с Горбачевым. "Где был президент?" После путча, задним числом, придумали: он тайно поддержал и благословил ГКЧП. Новые властители России эту версию поддержали своим молчанием: зачем делить ореол победителя? Бывшие гэкачеписты на следствии подтвердили: почему бы не разделить груз ответственности? А обывателю эта версия понравилась: каждый совершает в своей жизни хоть немного подлости, почему бы на самого большого не взвалить долю побольше?
Вместе с обвинением в дорогой колбасе и неподходящей супруге.
Версия о причастности Горбачева к ГКЧП отвратительна. С точки зрения нравственности: обвинить в мерзости того, кто первым начал с ней борьбу. У генерального секретаря ЦК КПСС была неограниченная диктаторская власть, зачем ему нужно было ломать эту диктатуру и потом пытаться вернуть ее путчем? С точки зрения логики: в течение двух месяцев Горбачев вел тяжелый торг в Ново-Огарево, и наконец выиграл все, что хотел. Союзный договор, который должны были подписывать 20 августа, давал ему все карты в руки, все полномочия. Зачем же ему делать сомнительную ставку сегодня, если завтра ему ложился верный козырь?
Из письма другу:
...Знаешь, мне всегда хотелось поговорить с Горбачевым. Интервью хотя бы взять. Мне казалось, я смогу говорить так и о том, что эти его глаза победят. И лицо станет без маски, прекрасное и усталое. И он скажет то, что тогда хотел сказать - с фотографии на площади Свободы. Не пришлось.
А эти - они его до сих пор ненавидят. "Быдло" - бросаю я о них, но что толку? И потом - о ком это я? Ведь кроме них, никого нет. А любишь пусть не всех, но кого-то из тех, кто есть рядом с тобой. Хотя, впрочем, это как раз надо скрывать...
Это будет потом - размышления о виновности Горбачева - на обывательских кухнях и в политологических эссе. А тогда, три года назад, студенты вышли на площадь с его фотографией в руках. Многие шли к Белому дому - за него. Владимир Молчанов, когда вдруг поступила информация о том, что президент, возможно, убит, по репродуктору Белого дома просил прощения у него за всех. И люди, расступаясь на баррикадах перед машиной Силаева, спешащего к самолету в Форос, поднимали два пальца вверх.
Из письма другу:
...Ты помнишь - теперь другая фотография Горбачева есть на площади. На "Пушке", в Москве. Стоит в полный рост, с протянутой рукой. Каждый может обнять, свою руку вложить, сфотографироваться. Но там глаза - так, часть лица. Как уши, лапы и хвост. А наши дороги ведут на эту площадь...
После путча началась лихорадка. Сначала - Съезд народных депутатов СССР, последний, создание Госсовета из глав республик (суверенитеты, чья судьба решалась в августе в Москве, опять стали важны), экономический комитет с Силаевым, Явлинским и Лужковым. Часы колебались - то ли это первые шаги в сторону нового Союза, то ли (может быть Чайковский все же не случаен) - его лебединая песня. А по стране, по периферии уже поползла волна послепутчевого дележа. В Чечне команда Дудаева свергла гэкачепистски настроенного Завгаева - молчаливо одобрено (последствия - через три года). В Казани горсовет шумел в Ленинском мемориале: осудить, опечатать, снять с должности, поставить на должность. И завершающий аккорд - встреча в Беловежской пуще. Делить так делить! Страну, портфели, реформы, недвижимость, счета. Каждому - по кусочку, хотя бы в виде бумажки-ваучера. Как лакеи, оставшиеся вдруг без хозяина.
Из письма другу:
...Мы не успели опомниться, как разошлись в разные стороны. Столько дорог оказалось и, кажется, под ногами даже не дороги, а тупо тянущийся эскалатор. Все наши встречи сегодня - это не возвращение, это судорожные оглядки. Мы еще видим друг друга через запыленные стекла поездов, и машем друг другу, и вспоминаем: что же забыли? Так принято. Раз уж друзья. Или - были друзьями. Или могли бы ими стать.
Могли бы. Могли бы идти по той единственной дороге. Мне кажется, я - мог бы. Но только всем вместе, взявшись за руки. Ведь с 60-х годов пытались: "возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке". 60-е, 70-е, 80-е, 90-е... Мы подошли ближе всех, но поскользнулись. Знаешь, я теперь все время спотыкаюсь - этакий "рубль двадцать". И часами могу смотреть на телефон. Никак не могу понять - какого звонка я жду?..
А тогда мы поверили, что дорога у нас одна и ведет она обязательно к храму. Даже кино об этом было. "Зачем нам нужна дорога, если она не ведет к храму?" Я уже планы реконструкции сочинял - идиот. Храм-то уже перепрофилировали. Нам же все время твердили: реформа, реформа. И почему мы решили, что сдирая с себя старую шкуру, не оставим вместе с ней и душу?..
А эту сволочь в ресторане, когда я опоздал к самолету и мы остались ночевать в аэропорту, - помнишь? Ты сказал: "Ненавижу фашистов!" И дело было не в них, не в этих "спортивных костюмах", не в этих лавочниках, строем проползающих каждый новый день. Дело во всех нас, построивших такой мир и так и остающихся в нем...
"Революции задумывают гении, осуществляют фанатики, а пользуются их плодами проходимцы". Сколько раз вспоминали эти слова Бисмарка. А заодно - Камила Демулена: "Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей. Берегитесь, люди. Боги жаждут!" Ко второй фразе Демулена особо не прислушивались. Через два года президент Ельцин объявил "артподготовку".
Опять внимание сосредоточилось у Белого дома. Вчерашние победители - те, чьи имена всегда произносили вместе, те, чьи подписи стояли рядом под августовским обращением 91-го года, поссорились, как алкоголики на коммунальной кухне. И разыграли все заново, только на этот раз - в виде фарса. Жуткого фарса: то, на что не осмелились члены ГКЧП, сделали те, кто писал на своих знаменах "либертэ, эгалитэ, фратернитэ". В центре города по людям стали стрелять танки. Оказалось, что не Бисмарк и не Демулен сказали последнее слово, а Чехов: "Если на стене висит ружье, то оно обязательно должно выстрелить". И оно выстрелило.
Сотни погибших, пусть неправых, но бойню отмечали как праздник. Ростропович, который в августе 91-го прикрывал Белый дом на баррикадах, играл в честь безумного праздника на Красной площади. Опять Чайковского. "Позвольте мне ваши аплодисменты отнести не к Чайковскому, а к Ельцину". И никто не ответил: не позволим. На этом пути невозможно остановиться...
Год спустя люди в Москве опять вышли на улицу под дубинки ОМОНа с протестом. Только плакаты в руках были другие - акции АО "МММ". Мы - больше не граждане, мы - партнеры.
И прошло три года, и страна в растерянности. И мы проиграли.
И все-таки - что же дальше-то? "Мы все равно падем на той, на той единственной гражданской"? Или будем носиться по закольцованным дорогам? Или - сделаем шаг с обочины?
Газета «Известия Татарстана» (Казань), 19 августа 1994 года
